В издательстве «Бомбора» вышла книга «Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет». Это мемуары Эдди де Винда, психотерапевта еврейского происхождения из Нидерландов, который прошел через Освенцим, но выжил и сделал открытия в психологии. Одно из них — понятие «синдром концлагеря», который был признан формой ПТСР. Книга вдохновляет и рассуждает о том, что помогло четырем тысячам из четырех миллионов узников Освенцима сохранить себя как личность и выжить.

Публикуем отрывок из его эссе «Перед лицом смерти», вошедшего в книгу и рассказывающего о том, как менялась психика людей в Освенциме из-за тех или иных потрясений.

Мы видим концлагерь с рядами бараков, а в них — людей; наблюдаем за обстоятельствами и за тем, как они влияют на заключенных. Идет своего рода эксперимент… Известно о многочисленных опытах, проводившихся немцами: дерматологических, хирургических и прочих. Я изучал протоколы (в Нюрнберге), которые составил лагерный доктор-эсэсовец для Карла Брандта, личного врача фюрера… Не буду пересказывать все ужасы. Но при этом отчетов о проекте с названием «Устройство концентрационного лагеря» я нигде не нашел. Немцы сами не подозревали о значении этого социально-психологического эксперимента. Настало время нам самим все запротоколировать.

Очень много написано о состоянии человека, подвергающегося смертельной опасности. Вспоминается известная публикация, в которой доктор М. Г. Фроом описывает смертельный страх, который охватывал людей во время бомбежек. И все же они, равно как и солдаты на фронте, сталкиваются с несколько иной угрозой, чем узники концлагеря. Те, кого бомбят, а также участники боевых действий переживают моменты крайней опасности время от времени (как бы приступообразно). А для заключенных угроза становится хронической. К тому же солдаты могут бороться за свою жизнь, в то время как узники беззащитны.

Тут, конечно, вспоминается то, что пережил Достоевский. Некоторые его рассуждения в романе «Идиот» автобиографичны . Князь Мышкин так говорит о смертной казни: «…А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете. Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он еще все будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и он с ума сойдет или заплачет?» И далее там же упоминается осужденный, который стоит на эшафоте и думает: «”Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь…” — Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили» .

Как только человек осознает, что ему предстоит скорая смерть, напряжение, возникающее от ее ожидания, становится столь невыносимым, что несчастный уже жаждет ее как единственного спасения от ужаса ожидания

Когда читаешь эти строки, приходят два соображения. Первое: кажется, для Достоевского было непредставимо, чтобы человек, столкнувшийся с однозначным и неотвратимым смертным приговором, при этом не потерял рассудок. Второе: как только человек осознает, что ему предстоит скорая смерть, напряжение, возникающее от ее ожидания, становится столь невыносимым, что несчастный уже жаждет ее как единственного спасения от ужаса ожидания. Из четырех с половиной миллионов евреев, побывавших в Освенциме, выжило самое большее четыре тысячи (то есть спасся примерно один из тысячи) . Большинство погибших понимали, что их ждет неминуемая гибель. Тем не менее все эти люди не сошли с ума. Давайте разберемся почему.

Чтобы понять мысли и чувства узников концлагеря, постоянно находящихся перед лицом смерти, нам необходимо вспомнить, что произошло с евреями до депортации в Освенцим. К примеру, остававшиеся в Амстердаме и даже уже находившиеся в Вестерборке  всячески отгораживались от страшной реальности. Можно сказать, что это стало особенностью их менталитета. Разум подсказывал, что их могут отправить в Польшу, но, несмотря на это, все продолжали убеждать себя: «Нас это не коснется». Они просто не желали слышать о том, что их соплеменников там убивают в газовых камерах (хотя в радиопередачах Би-би-си эта тема поднималась с 1941 года). Они не желали смотреть правде в глаза, повторяя, что это «британская пропаганда». Только уже оказавшись в поездах на границе Нидерландов, он поняли, какой фикцией были гарантии безопасности, типа печатей еврейских советов, составлявшихся немцами списков и многого другого.

Из-за нежелания принять реальность и ложного чувства защищенности подавляющее большинство нидерландских евреев не предприняли ни одной попытки спастись, сбежав или организовав сопротивление

Из-за нежелания принять реальность и ложного чувства защищенности подавляющее большинство нидерландских евреев не предприняли ни одной попытки спастись, сбежав или организовав сопротивление. В отличие от голландцев обитатели Варшавского гетто были реалистами. Их этому научили годы выживания в условиях антисемитизма. Немцы, со своей стороны, действовали хитро, распространяя информацию, будто Вестерборк — «хороший» концлагерь, где есть даже какие-то «удобства». И все же депортации было не избежать, и когда в поезде, идущем в Польшу, стало совершенно очевидно, что репрессии неотвратимы, в ход пошел другой защитный механизм. Люди впали в гипоманиакальное состояние. Толпа повела себя как испуганный ребенок, который поет в абсолютной темноте, чтобы заглушить свой страх перед ней. Один из депортируемых вытащил гитару, другой запел, заражая окружающих оптимизмом, так что вскоре весь товарный вагон (вернее, вагон для скота) подхватил мелодию. Неестественная радость нарастала, когда пассажиры состава проезжали разбомбленные немецкие города. И хотя все уже осознавали, что едут в концлагерь, страх перед ним отступил.

Когда поезд сделал длительную остановку на станции в городке Аушвиц , все ждали только одного: когда же он снова тронется, чтобы поскорее добраться до места назначения. Никто не думал о том, что там всех ждет скорый конец… Через много часов состав снова двинулся в путь, но вскоре остановился у длинной платформы посреди зеленых полей. На перроне стояли бритые мужчины в полосатых лагерных робах. Они подбежали к вагонам и резким рывком открыли двери. В тот момент осознание реальности все еще подавлялось. Врач, который ехал с женой и ребенком со мной в одном вагоне, сказал про стоящих на платформе: «Смотрите, эти заключенные помогут нам с багажом». Это была фраза туриста, совершающего увеселительную прогулку по горам и не замечающего опасности, пока прямо ему на голову не обрушится лавина. Прибытие в концлагерь — тяжелая психическая травма, она наваливается на сознание лавинообразно. Все происходит так быстро, что тебя может сбить с ног и раздавить потоком событий.

Восемьдесят процентов пассажиров нашего состава посадили в большие грузовики. В основном там были старики, инвалиды и матери с детьми. Их отвезли в так называемый «Bad und Desinfektionsraum» — «Душевой и дезинфекционный отсек».Там их заперли в абсолютно герметичной помывочной и через громкоговорители велели глубоко вдохнуть, якобы чтобы очистить легкие от возбудителей болезней. Мы не можем даже вообразить, какие мысли пронеслись в их голове в то мгновение, когда они поняли, что пущен отравляющий газ. Их судьба ужасна, и поэтому не хочется пускаться в спекуляции относительно того, что они почувствовали, когда открылась ошеломляющая правда… Давайте лучше обратимся к тому, что происходило с молодыми и здоровыми узниками.

Психическая травма «накатывала» в несколько этапов. После того, как двери товарных вагонов распахнулись, встречавшие заключенные выгнали всех приехавших на перрон палками и дубинками. Новенькие впервые узнали, как обращаются здесь с людьми, но это произошло не при встрече с эсэсовцами. Они столкнулись с жестокостью со стороны товарищей по несчастью. Полицейские функции выполняла особая категория узников: это были люди, хорошо знавшие здешние правила. В Освенциме такую роль выполняли в основном поляки.

Весь багаж свалили в одну кучу. Можно было распрощаться с последними материальными напоминаниями о доме. Однако дальше произошло самое худшее. На платформе выстроили несколько шеренг: в одном ряду были те, кто постарше, в другом — молодые мужчины, в третьем — молодые женщины. Тут стало понятно, что нас разлучат с близкими и придется долго пребывать в страхе и неизвестности, прежде чем мы сможем увидеться. В тот момент новенькие еще верили, что встретятся вновь, и искренне говорили друг другу «до свидания». Но вот шеренги пришли в движение, и с каждым шагом травма, обрушившаяся на каждого, становилась глубже и тяжелее.

Молодые мужчины зашли за ограждение и оказались на территории лагеря. Здесь были складские помещения для стройматериалов, большие ветхие сараи, огромные штабеля с бревнами и кирпичом. Проезжали небольшие вагонетки на простой ручной тяге и огромные вагоны, которые толкало по пятнадцать-двадцать человек в тюремных робах. По дороге попадались также мастерские, из которых доносился шум работающих станков. А потом снова шли склады, горы досок и кирпича. Везде кипела работа, возводились здания.

У новоприбывших возникали ассоциации, связанные с принудительным трудом прошлых веков, — рабы на галерах, каторжная работа в рудниках. В голове крутилась непереносимая мысль: «Я теперь тоже каторжник». То, что раньше было известно только из художественных произведений (например, из «Записок из мертвого дома» Достоевского или из фильма «Я — беглый каторжник»), становилось реальностью. Потом узники подошли к воротам и увидели ту часть лагеря, где им предстояло поселиться. Над воротами красовалась чугунная надпись с лагерным девизом: «Arbeit macht frei» — «Труд делает свободным». Он должен был примирить тысячи входящих с их судьбой, давая им призрачную надежду.

Сложившаяся здесь система отношений была, в частности, построена на поддержании этой надежды. Эсэсовцы иногда угрожали отдельным личностям, но никогда, пожалуй, не заявляли, что их цель — уничтожение всех узников. Они нарочно распространяли различные слухи, быстро проникавшие в густонаселенные бараки, действовавшие как анестезирующий яд и подпитывавшие иррациональные иллюзии. Все это удерживало заключенных от активного сопротивления. При этом упование на то, что, работая, ты станешь свободным, исчезло после первых же бесед со старожилами, среди которых были некоторые наши соотечественники.

Они немилосердно и без обиняков рассказали новичкам сразу всю правду: о пытках, эпидемиях, голоде и особенно о еженедельных «отборах», во время которых выявлялись самые слабые и отправлялись в газовую камеру. Помню, я беседовал с одним узником примерно через час после моего прибытия в лагерь. Это был сильный, хорошо сложенный молодой человек, с виду вполне упитанный. Он сразу заявил, что никто из нас здесь не выживет. Я с недоверием спросил: «А как давно вы здесь?» — «Год». — «Значит, тут все-таки терпимо!» Однако он не позволил мне обольщаться, сказав, что остался последним из партии в тысячу человек, прибывшей вместе с ним. В прошлом этот парень был боксером-чемпионом. Эсэсовцы ценили его достижения и взяли бывшего спортсмена под свою опеку.

В общем, вскоре мы уже в деталях знали, какая доля ждет нас. Изматывающий труд, скудный рацион, недостаток сна и отдыха — лагерная жизнь была невыносима. Когда мы впервые увидели вагоны, заполненные наиболее истощенными узниками, которых везли в Биркенау — ту часть лагеря, где находился крематорий, — сомнений не осталось.

Разум уже во всем уверился, но иррациональная надежда продолжала теплиться в нас. Ее поддерживали в основном слухи, которые, в свою очередь, тоже питала надежда, а кроме того, были отдельные факты, заставлявшие задуматься. К примеру, многие заключенные работали на заводах Krupp и IG Farben, а также на так называемом Deutsche Ausrüstungswerkstätten — мастерских по ремонту военной техники. У этих людей были определенные привилегии: дополнительные пол-литра супа в день, иногда немного большая пайка хлеба, а также личные соломенные матрасы, которые не надо было делить с двумя или тремя другими узниками. Иногда им даже платили — выдавали Prämienschein, одну марку. Накопленные деньги можно было потратить в столовой, купив себе лук, или приобрести туалетную бумагу, что считалось невероятной роскошью. Когда мы расспрашивали опытных соседей по бараку об этом, они лишь усмехались — слишком хорошо знали, чем все обычно кончится. И все же признавали: да, что-то действительно меняется к лучшему. Мы плакали и сетовали, как нам не повезло, а они ехидно замечали: «Вы даже не представляете, что такое лагерь. По сравнению с тем, с чем столкнулись мы некоторое время назад, сейчас здесь просто санаторий». Нас то охватывал смертельный ужас, то снова вспыхивала надежда. От чисто эмоциональной, иррациональной веры в лучшее мы моментально переходили ко вполне обоснованному страху перед будущим, понимая, что в перспективе нас ждет чудовищный конец.

Подобная смесь противоречивых реакций неудивительна. Это состояние знакомо всем. Но в концлагере полярность ощущений была столь велика и столь огромна была дистанция между разумом и эмоциями, что вряд ли тут уместно было бы называть эти чувства смешанными. Нас захлестывало то одной, то другой волной, и, пожалуй, можно сказать, что в каждом жило по две души — в одной преобладало знание, во второй — надежда. И каждая существовала автономно и не влияла на другую.