Сегодня проходит первый день кинофестиваля Jana Cekara, цель которого — привлечь внимание к проблемам жителей Восточного Туркестана. Мы поговорили с членами организационной команды — художницей Мединой Базаргали, гражданским активистом и исследователем Равкатом Мухтаровым и социальной антропологиней Зариной Мукановой о правах человека, деколонизации и важности подобных проектов.

Автор Султан Темирхан

 

О фестивале

Jana Cekara появился спонтанно. Год назад небольшая группа людей в телеграм-чате обсуждала фильм A song of resistance. Он посвящен жизни Ербакыта Отарбая, этнического казаха, который пережил китайские лагеря перевоспитания. Так как тема китайских концлагерей практически не поднимается в казахстанском инфо-поле, ребятам захотелось рассказать о таких картинах как можно большему числу людей.

Оценив свои силы, они пришли к выводу, что могут организовать кинофестиваль. По словам Медины, Равката и Зарины, это был наиболее безопасный и эффективный вариант. В кратчайшие сроки команда составила список фильмов и нашла площадку. В результате, первый фестиваль Jana Cekara состоялся в октябре 2022 года.

На этот раз организация стала сложнее. Если в том году процесс занял около двух недель, то в этом работа началась еще в январе. Фестиваль расширился в плане охвата, медийности, бюджета и привлечения режиссеров.

Сейчас команда Jana Cekara состоит из девяти человек. Помимо трех вышеперечисленных, в нее входят Акбота Шарипжан, Марат Тлеубеков, Тылек Ырысбек, Ася (фамилию просили не упоминать — прим.ред.), Куляш Балтабекова и Таир Табиев. У всех разные функции и задачи. Каждый вносит свой вклад в развитие проекта.

 

 

Организаторы о лагерях в Синьцзяне

«В прошлом году все было на энтузиазме, без бюджета», — рассказывает Равкат. «В этом году больше внешних коммуникаций и разных встреч. Не сказать, что сложнее, но работа точно стала комплекснее».

«Мы также решили сделать выставку художников», — продолжает Зарина. «Это огромная работа. Медина как раз курирует выставку».

 

 

Здесь стоит внести ремарку, что вечером четвертого сентября, спустя несколько дней после нашего интервью, площадка, на которой должен был проходить фестиваль сообщила команде о давлении со стороны КНБ. Понимая, что из-за активного внимания силовых структур организаторы не смогут найти площадку, они решили провести фестиваль в онлайн-формате.

«Тема Восточного Туркестана очень политична и табуирована на самом верху», — объясняет Равкат. «Помню, Токаев в одном интервью говорил, что лагеря перевоспитания — это внутренний вопрос Китая. Из этого можно заключить, что официальная позиция Казахстана — не вмешиваться в эти процессы. Этот подход транслируется по всем каналам, и потому уйгурская диаспора находится в очень уязвимом положении. Я связывался с уйгурскими организациями, предлагал рассказать о фестивале, раскрыть тему геноцида, но они боятся, что их прикроют».

 

 

— Авторы фестиваля ведь уроженцы Восточного Туркестана. Насколько эта тема близка им?

Равкат: У меня мурашки по коже, потому что я вспоминаю, кто у нас режиссеры или протагонисты фильмов. Например, Мукаддас Миджит (со-режиссерка к/ф «Никях») — уроженка Восточного Туркестана. Рушан Аббас — авторка фильма In search of my sister — с 80-90-х годов занимается активизмом. В 2018 году посадили ее сестру. Для нее это очень личная история. Также и другие режиссеры. Почти всех, кто занимается этой темой, лагеря касаются напрямую. Есть еще фильм All static & Noise про активистку Джохар Ильхам. Ее отец с 2013 года сидит в тюрьме. Скорее всего вся ее семья также подверглась гонениям.

Зарина: Даже если нам кажется, что это тема нас не касается, мы ошибаемся. Люди которые проживают в Восточном Туркестане, казахи и уйгуры были разделены границами, и понятно почему у них было желание воссоединиться со своими семьями. Казахские семьи обычно большие, это не только мама, папа и дети, но и родственники: дяди, тети, бабушки, дедушки. За десятилетия жизни по обе стороны, связи между семьями утеряны. Это и есть одна из важных тем фестиваля — мы хотим показать, что это наша общая идентичность, и что это касается не только тех, кто в Китае, но и нас.

 

 

— Мы правильно понимаем, что эти фильмы недоступны для жителей Восточного Туркестана?

Равкат: Мы не знаем наверняка, но скорее всего да. В Китае очень сильная цензура. Там есть деревни, которые из-за информационного вакуума наверное даже и не слышали о существовании лагерей. Люди вырастают в материковом Китае и не знают про Тяньаньмэнь (протест на одноименной площади в Пекине 1989 года, который подавили с применением огнестрельного оружия и бронетехники — прим. ред.) Они узнают об этом только когда выезжают за пределы. Уверен, сейчас такая же ситуация. Эти фильмы точно под запретом, а люди, которые в них участвовали, преследуются и состоят в черных списках.

Медина: На нашей выставке одна из художниц выставляет свои работы без имени, другие четыре — под псевдонимами. Это показывает, насколько опасно для них презентовать свои работы, так как они боятся за своих родственников, которые до сих пор находятся в Китае.

Зарина: Похожее было в Советском Союзе, когда для граждан создавалась идиллия стабильности. Их дезинформировали о протестах и забастовках. То же самое происходит в Китае. Они создают иллюзию идеального государства.

 

 

— Как думаете, насколько фестиваль важен в контексте деколонизации?

Равкат: Когда я начал обращать внимание на ситуацию в Восточном Туркестане, я стал лучше понимать природу колониальных отношений между Казахстаном и СССР. Например, сейчас в Китае есть города, у которых отбирают исторические уйгурские названия. То же самое происходило во времена СССР.

Мы видим, что в Китае до сих пор есть действующий ядерный полигон. Что там идет экстракция ресурсов из регионов в центр, когда этническим казахам и уйгурам ничего не достается. То же самое было и в Казахстане. Был Семипалатинск, и ресурсы также уходили в Москву. Таких параллелей много. 

Зарина: У всех центральноазиатских народов общая идентичность. Если убрать за скобки русский язык, мы все друг-друга поймем. У многих из нас там ( в восточном Туркестане )есть родственники и близкие. Это люди той же этнической группы, что и мы. В Китае их лишают базовых прав из-за этноса и вероисповедания.

Медина: Все, что происходит — это абсолютно колониальное насилие. Это преступления против людей на земле, на которой они жили веками. Империалистское насилие.

Зарина: Людей на фабриках в Китае, которые шьют тапочки или перчатки, заставляют работать на рабских условиях. Они живут в общежитиях, целый день работают, едят объедки. Это колониальное насилие которое лишает людей субъектности и прав на свое тело. Попытка отобрать не только земли, но и их тела.

На YouTube канале Серикжана Билаша вы увидите много свидетельств того, как у людей отбирают земли. Сначала им обещают деньги, но в итоге никаких выплат не поступает. СУАР очень богат на природные ресурсы, там практически вся таблица Менделеева, поэтому его колонизация — вопрос не только человеческих и территориальных ресурсов, но и денег.

Есть также китайские инвестиции в не только в центрально азиатский регион, но и многие регионы мира, геополитические причины, поэтому за уйгуров вступается только несколько правозащитных организаций по всему миру. Это такой дисбаланс. Поэтому мы и выступаем. Если не мы, то никто этого не сделает.

 

 

— Деколониальный вопрос в СУАР продвигают гражданские активисты или это всеобщее народное настроение?

Равкат: Мне кажется, это очень наивный вопрос. Я вижу ситуацию в Синьцзяне сейчас как вопрос выживания. Многие страны называют действия компартии Китая геноцидом, в этих условиях сложно говорить о деколониальности.

Про сохранение культуры мы можем говорить в Казахстане, где у нас живет 200 тысяч уйгуров. Можем рассматривать вопросы об уйгурских школах, газетах и книгах. В Синьцзяне такого вопроса не стоит. Ситуация слишком суровая.

Хоть я и казахстанец, все равно чувствую сентиментальную связь с уйгурами в Восточном Туркестане. Когда я слышу разговоры о возвращении казахских исторических названий здесь, я чувствую небольшое воодушевление. Я бы хотел, чтобы такие разговоры произошли в Восточном Туркестане, когда он станет более свободным и независимым через 20–30 лет.

Зарина: Люди там думают о том, как бы остаться живыми. Они постоянно находятся под слежкой. Те активисты, которые пытались что-то делать, получили сроки на 20-30 лет, если они вообще еще не замучены до смерти.

Люди, пережившие лагеря, рассказывали, что там тюремные условия. Даже если ты неправильно куда-то посмотришь или у тебя что-то зачешется, камера тебя распознает, и тебя накажут. Там даже спать невозможно, на сон выделяют только по два часа: часть людей спят два часа , а другая часть должна бодрствовать и наблюдать за спящими, и каждые два часа они меняются местами.

 

 

— Базовый вопрос, но тем не менее — Восточный Туркестан, СУАР и Уйгурстан это одно и то же?

Равкат: Сейчас это синонимы, взаимозаменяемые слова. Просто люди с разным пониманием и желанием используют разные термины. СУАР — это официальное название провинции в Китае. Уйгурстаном называют люди, которые, не знаю, уйгурские патриоты, желающие независимости. Восточный Туркестан отсылает к Восточно-Туркестанской Республике в 40-е годы. Это более инклюзивный термин, потому что там проживают и казахи. И он не такой триггерящий, как Уйгурстан, потому что второе звучит как амбиция на независимость.

— Несмотря на все это, вы только что говорили, что в обозримом будущем представляете более свободный Восточный Туркестан. Думаете, это все-таки возможно?

Равкат: У меня есть надежда, но верить в нее с каждым днем все тяжелее. Иногда поступают новости о разногласиях в партии или о крахе рынка недвижимости в Китае. Я эти новости воспринимаю с воодушевлением. Появляется надежда, что это приведет к краху империалистического Китая, и Тибет, Внутренняя Монголия и СУАР станут свободными. Однако, слушая новости о лагерях, надежды становится меньше.

 

   

Фото: Jana Cekara