Редакция The Village Казахстан продолжает беседовать с казахстанскими активистами, которые разными средствами борются с авторитарным режимом. Сегодня мы поговорили с Ботой Шарипжан — маркетологом, активисткой и наблюдательницей на выборах.

Бота родилась в семье политических журналистов и рассказала о пожизненной слежке КНБ за ее семьей. Мы также поговорили о психологическом давлении на активистов во время наблюдения на выборах, о жителях Жанаозена, репрессиях, и о вере в то, что гражданское общество может изменить политику Казахстана.

Автор Александра Аканаева

Мне 30 лет, я диджитал-специалистка, бывшая директорка по маркетингу. Работала в крупных компаниях, а сейчас уже больше года на фрилансе. Ранее я занималась киберактивизмом, но сейчас у меня появилось больше сил и ресурсов заниматься активизмом оффлайн, выходить на митинги.

Я хожу на протесты уже полтора-два года, и за это время меня четыре или пять раз задерживали сотрудники правоохранительных органов. Например, мы выходили на митинг 24 февраля, когда началась война, потом я участвовала в небольшом арт-перформансе возле российского консульства, где нас задержали. Также выходила 4 января. В общем, прошлый год был по этой части насыщенным.

О пути в активизм и старшем брате

Помимо того, что у меня есть какое-то внутреннее чувство справедливости, я из семьи журналистов. Мой брат Асхат был политическим журналистом, брал интервью у Заманбека Нуркадилова и Алтынбека Сарсенбаева. В 2004 году его убили. С тех пор мне не все равно на казахстанскую политику.

Мне было 12 лет, когда Асхата убили. Конечно, в том возрасте я не уходила вглубь политических процессов, но уже тогда понимала, что происходящее — это очень жестокие репрессии. Мама очень опасалась и всегда говорила: «Не лезь в политику, это страшно, лучше занимайся чем-нибудь более безопасным». Она не хотела, чтобы со мной поступили так, как с моим братом. Несколько лет назад мама скончалась, и после этого у меня появилась готовность заниматься тем, что я считаю важным. Я боялась за свою семью, что у мамы могли быть проблемы, но сейчас этот фактор отпал. Уже совершенно не страшно, ведь мне, грубо говоря, нечего терять.

Мой брат Асхат был политическим журналистом, брал интервью у Заманбека Нуркадилова и Алтынбека Сарсенбаева. В 2004 году его убили. С тех пор мне не все равно на казахстанскую политику

Мне не все равно на нашу политику. После Қаңтара и начала полномасштабного военного вторжения в Украину у меня появилось еще больше мотивации заниматься политикой. 4 января 2022 года, стоя на площади, я увидела огромное количество людей, которые тоже недовольны происходящим в казахстанской политике. Стало ясно, что у меня есть много единомышленников. Я поняла, что не одна.

Раньше я интересовалась российской оппозицией, смотрела ФБК, Навального. Но в прошлом году после январских событий поняла, что это мне ничем не помогает. Мне, как человеку, который живет здесь, важно знать все, что происходит здесь, в моей стране.

Для меня незнание — это довольно влиятельный фактор в спорах. Люди часто ко мне несерьезно относятся из-за моих политических взглядов, потому что, во-первых, я женщина, и, по их мнению, заведомо не разбираюсь в политике. А во-вторых, у нас осталось советское воспитание: «Давайте не будем лезть, они там наверху все знают и сами разберутся». Я вижу, что это вообще так не работает.

Об Oyan, Qazaqstan

Почему я вместе с активистами Oyan, Qazaqstan? Во-первых, это тоже мои единомышленники, во-вторых, это мои друзья, большая система поддержки. Если завтра меня задержат, я знаю, что ребята пойдут к участку, предадут это огласке, будут пытаться мне помочь. Для меня важно заниматься не только одиночным активизмом, я верю, что такие гражданские движения должны расти. В Oyan, Qazaqstan мне также нравится горизонтальная коммуникация — у нас нет лидера.

Многие паттерны из Советского Союза меня очень раздражают, отталкивают. Я стремлюсь к демократии, до которой нам очень далеко. Но чем больше нас будет, объединенных идеей, и чем больше будет этих маленьких шагов, тем сильнее мы сможем влиять на мышление молодежи. Для движения и для меня лично важно показывать, что политика зависит от нас тоже, а не только от людей наверху.

За что мы боремся

Я считаю, мы очень нуждаемся в судебной и полицейской реформах. В демократическом государстве правительство, суды и полиция не должны работать вместе. Органы должны функционировать независимо друг от друга, чтобы можно было судить, например, того же Назарбаева. Считаю, именно с этого нужно начинать — с разделения ветвей власти. Когда полиция и суды будут менее зависимы от правительства, можно будет инициировать и другие реформы.

В целом, нужно больше независимых экспертов, и нужно к ним прислушиваться. Я не эксперт и не могу ответить на все вопросы, но понимаю, что разделение ветвей власти — первоначальная проблема, без которой иные реформы невозможны. Пока суды и полиция работают на власть, большинство проблем остаются без решения.

Конечно, далее нужно обеспечить независимую работу Центральной избирательной комиссии. Например, в Украине во время Оранжевой Революции в 2004 году Центризбирком действительно независимо считал результаты, и члены комиссии подавали жалобы в Верховный суд о том, что выборы были сфальсифицированы. У нас такого никогда не произойдет, потому что ЦИК у нас на 100 % зависит от Акорды.

О выборах 2023 года

На этих выборах в Мажилис и маслихаты я была не только наблюдательницей, но и менеджеркой агитационной кампании кандидата Равката Мухтарова. Вкратце могу сказать, что когда ты управляешь рекламной кампанией, избирком постоянно ставит палки в колеса на всех этапах, вплоть до договоров, счетов фактур. Они постоянно на ходу придумывают всякие правила: вот это нельзя, а нет, теперь это можно.

Только когда мы звонили в Астану, жаловались на своеволие избиркома и показывали записи с телефонных разговоров в качестве доказательств, они ненадолго прекращали эти препятствующие действия.

Был забавный случай. Я разговаривала с агитационным штабом Народной партии Казахстана. У нас был вопрос о таргетированной рекламе, которую мы запускали. Нам говорили, что якобы нельзя пользоваться таргетированной рекламой при агитации, но ее запускали все: Amanat, НПК и другие партии. Я пошла в НПК и спросила, брали ли они разрешение на таргет, на что они ответили: «Мы не брали, но вы не говорите об этом». На что я ответила, что, ну нет, конечно я об этом скажу.

По части наблюдения скажу, что это был абсолютный бардак. Это вообще не похоже на нормальные выборы, да никогда и не было похоже: я также наблюдала в 2019 году на президентских выборах, и что тогда, что сейчас — это просто цирк, спектакль.

Меня пугает, что учителя действительно сильно замешаны в фальсификациях.

Еще очень удручает, что на моем участке не было молодежи. Почти все голосовавшие — это пенсионеры, были две-три семьи с детьми и буквально пара молодых людей. Это меня очень расстроило. Мы с ребятами из агитационного штаба очень рассчитывали привлечь молодежь на эти выборы. Нам казалось, что если с президентскими выборами все понятно, то парламентские как будто бы от нас реально зависят. В итоге оказалось, что нет.

С одной стороны, сейчас я могу понять тех, кто бойкотирует выборы. Но все-таки было печально видеть, что молодежь не заинтересована в парламентских выборах вообще.

Еще приходили госслужащие, которых заставили проголосовать, скорее всего, за Amanat. Они все фотографировались для отчетности. Таких избирателей на моем участке была львиная доля.

Если бы молодежь шла и голосовала, было бы сложнее фальсифицировать выборы

Многие пенсионеры возмущались. Говорили, что они вообще никого не знают, не понимают, за кого голосовать. Некоторые просто приходили, смотрели фамилии и фото на стенде и принимали решение в тот момент, прямо на участке. То есть, они не знали предвыборные программы кандидатов и голосовали неосознанно.

Если бы молодежь шла и голосовала, было бы сложнее фальсифицировать выборы. Чем больше неиспользованных бюллетеней, тем шире простор для фальсификации и вбросов. С другой стороны, мне кажется, они всегда найдут способ нарисовать результаты, не на этом участке, так на другом. Или на закрытых участках: у нас был какой-то дом престарелых, из которого 100 % голосов ушло за Amanat. Это закрытый участок, куда наблюдателей не пускают, и ничего ты с этим не поделаешь.

Давление на наблюдателей

Во время наблюдения я столкнулась с огромным психологическим давлением. Меня выпустили с этого участка только в два часа ночи, не хотели отдавать протокол. Члены комиссии пытаются выгнать тебя под любым предлогом. Мне тоже несколько раз угрожали, что выгонят, хотя я просто, допустим, просила поближе показать бюллетень. А члены избирательной комиссии говорили: «Вы мне мешаете, я вас сейчас удалю с участка». Хотя я как наблюдатель имею полное право видеть бюллетени, для этого я и наблюдаю. Я старалась не скандалить, чтобы меня не выгнали, просто чтобы дождаться протокола. В итоге мне выдали только одну копию протокола по маслихату, а по Мажилису протокол мне так и не дали.

Все это было как сплошной триггер: учителя относятся к тебе как ученику начальных классов, а не как к взрослому человеку, наблюдающему за выборами

Про психологическое насилие расскажу отдельно. Все это было как сплошной триггер: учителя относятся к тебе как ученику начальных классов, а не как к взрослому человеку, наблюдающему за выборами. Они постоянно на тебя кричат, находят какие-то болевые точки, на которые стараются надавить. Например, на меня давили тем, что я якобы молодая и тупая, и вообще какая-то непонятная феминистка. Мне говорили такие вещи в течение всего дня: «Ой, да по вам видно, что вы 8 марта на митинг выходите». Было много совершенно бестактных замечаний и попыток вывести на эмоции.

В конце концов, они просто не делают свою работу. Ты им спокойно сообщаешь: «Я жду протокола. Вы мне его дадите, и я пойду домой». И они начинают придумывать: «Ой, у нас тут ксерокс не печатает, все зависло, вы мне мешаете», и миллион попутных унижений в стиле: «У тебя молоко на губах не обсохло, чтоб со мной так разговаривать», хотя я разговаривала со всеми вежливо и абсолютно спокойно.

Был момент, когда ко мне подошел друг, у нас был личный и очень тихий разговор:

— Тебе дали протокол?

— Мне дали протокол только по маслихату.

— Вот козлы.

Кто-то из учителей услышал это слово и начал орать. Они вызвали полицию, стали кричать: «Как вы смеете так говорить про избирательную комиссию, слово “козлы”!» Я говорю, что это личная беседа и вообще не про них, мой друг выразился абстрактно. Но их было не остановить: они реально вызвали полицейских, и мне пришлось впервые в жизни надавить на жалость и плакать, говоря, что я всего лишь хочу получить протокол. Полицейский вроде как вошел в мое положение, не стал меня выгонять и задерживать. С горем пополам я получила этот протокол.

Я уже не маленький ребенок, мне 30 лет, и поэтому ужасно неприятно от того, как учителя и члены комиссии вели себя по всем фронтам. До 20:00 любая избирательная комиссия кажется спокойными ангелочками, но после 20:00 они превращаются в каких-то собак, и Их главная задача — не отдать тебе протокол и вообще выгнать тебя с участка.

Сейчас, после своего опыта я немного пессимистично смотрю на выборы. Есть чувство, что даже если бы мы все пошли, то ничего бы не изменилось. Но я хочу, чтобы мы все равно ходили, хотя бы для того, чтоб было меньше вбросов. Я бы хотела, чтобы молодежь в этом участвовала, потому что парламентские выборы, повторюсь, имеют значение, и не всегда их исход известен. Парламентские выборы влияют на нашу реальность.

Еще я ненавижу манипуляции со стороны СМИ о том, что в Алматы самая низкая явка по стране. Это не низкая явка, это честная явка. Скорее всего, в других городах завышенную явку просто рисуют.

О протестах жанаозенцев

Я в шоке от того, как повели себя силовики во время протестов рабочих в Астане. Меня удивляет, насколько репрессивно наше государство относится не только к протестующим, но и к журналистам, чья работа — освещать события. Видео с места событий мы смогли получить по счастливой случайности, и тех, кто снимал, задержали.

Мне бы хотелось, чтобы наши люди понимали, насколько ценна работа журналиста. Если бы не журналисты и репортеры, мы бы даже не узнали о тех протестах и тем более — о жестокости силовиков. Одна из журналисток — моя подруга, ее задержали и просили удалить все фотографии и видео. Это такая тщательная работа с зачисткой информацией, чтобы в Казахстане не узнали о том, что, блин, в столице задержали 126 человек.

От хорошей жизни никто не пойдет на протест и не ляжет под колеса СОБРа

Еще удивляет отношение общественности к жанаозенцам в целом. О них говорят так, будто они на месте сидеть не могут, заняться им нечем, и поэтому они постоянно бастуют. Но люди не понимают, что любое улучшение условий труда жанаозенцев никогда не происходит без забастовок. Государство им не помогает, зарплаты не повышают. Жанаозенцы просят нормальных условий труда, но их никогда не слушают.

И они в силу своего опыта достаточно подготовлены к мирной забастовке, в отличии от других городов Казахстана. Приезжает автозак, и они синхронно ложатся под колеса, чтобы его остановить. Они начинают сцепляться руками, чтобы их не схватили полицейские по отдельности. Жанаозенцы знают, что такое мирный, цивилизованный протест.

Грустно жить в стране, где, решив идти на митинг, ты готовишься отсидеть 15 суток

Мы видим, что с 2011 года, когда жанаозенцев расстреляли, ничего не улучшилось. И это огромная проблема. От хорошей жизни никто не пойдет на протест и не ляжет под колеса СОБРа. Их дети действительно голодают. И мне страшно, что своими действиями власти дают всем понять, что мирное собрание у нас незаконно. Хотя в Конституции указано, что граждане имеют право на свободу проведения мирных собраний. Или тот же уведомительный характер митингов, который на самом деле не уведомительный, а разрешительный. Наша власть идет наперекор закону. И весь этот обман меня очень сильно раздражает. Грустно жить в стране, где, решив идти на митинг, ты готовишься отсидеть 15 суток.

Слежка КНБ

Активисты постоянно сталкиваются со слежкой. Помню, 16 декабря мы хотели выйти на площадь. За мной два дня следили какие-то мужчины, а 16 числа забрали у дома, когда я вышла выкидывать мусор. Это очень отталкивающий фактор, ведь я знаю, что если бы на моем месте была другая девушка, она бы, наверное, вообще была в ужасе и перестала заниматься активизмом в целом. Потому что это очень пугает, когда за тобой два дня следят, прямо ночуют у твоего подъезда.

Но поскольку я из семьи журналистов, для меня слежка КНБ, если честно, уже очень обыденная. Из-за моих братьев, политических журналистов, за нами следили, можно сказать, всегда. Прослушивали телефоны, когда я была маленькой. Поэтому я привыкла, и такая тактика властей не останавливает меня от того, чтобы заниматься активизмом.

Я даже с ними здороваюсь, когда замечаю слежку, могу обменяться парой слов. Пытаюсь найти к ним свой подход, чтобы они видели, за кем следят: что я не какая-то опасная преступница, а обычная девчонка, у которой также есть личная жизнь. Я пытаюсь стереть границу демонизации активистов, мол, ребята, я активист, но я тоже хожу в баню и выкидываю мусор.

Меня спрашивают: «Почему ты не боишься?» Я отвечаю: «Потому что я не делаю ничего преступного»

Честно, я даже задержания не боюсь. Меня больше беспокоят так называемые превентивные меры: когда за нами следят, читают переписки и прослушивают телефоны, а потом «превентивно» тебя задерживают и увозят в участок на профилактическую беседу. Это очень бесит, ведь я не каждый день планирую какие-то акции, я просто, блин, живу. И поэтому я всегда стараюсь это подчеркнуть: я не преступница.

Меня спрашивают: «Почему ты не боишься?» Я отвечаю: «Потому что я не делаю ничего преступного». И то, что они хотят превратить мое поведение в преступное — их проблема, а не моя. Я знаю свои права, я знаю права человека, я знаю Конституцию. И я знаю, что они хотят, чтобы мы молчали.

Какой бы репрессивной ни была эта система, меня больше пугает то, что мы движемся в сторону России. Что репрессии, вероятно, станут только жестче. Это страшно, потому что если это случится, то, возможно, активистам придется покинуть свой дом, родину. А это очень обидно.

«Активизм — один из немногих путей коммуникации с властью»

Некоторые люди, которые не занимаются активизмом, говорят, что нам нечем больше заняться, что мы просто хотим привлечь к себе внимание и так далее. Я пытаюсь донести, что активизм — это один из очень немногих путей, которые у нас есть для коммуникации с властью.

В 2011 году они расстреливают людей, видят, что нет реакции. Тогда они думают: «Окей, значит с вами можно еще хуже поступать, раз вы молчите»

Власть постоянно тестирует наше терпение. В 2011 году они расстреливают людей, видят, что нет реакции. Тогда они думают: «Окей, значит с вами можно еще хуже поступать, раз вы молчите». Для меня главное — показать, что мы видим, что мы знаем, что мы реагируем.

У всех активистов своя индивидуальная мотивация этим заниматься. Как бы банально это ни звучало, моя мотивация в том, что я люблю Казахстан и хочу ему лучшего будущего.

Меня очень раздражает подход: «Не нравится — валите»

Меня очень раздражает подход: «Не нравится — валите». Если бы я была, например, еврейкой, то могла бы репатриироваться в Израиль. Если бы я была немкой, могла бы поехать в Германию. Но я казашка. Я хочу оставаться в Казахстане, там, где я родилась, там, где моя земля и земля моих предков.

Я общаюсь с разными людьми, которые говорят: «Ой, с твоим мышлением тебе надо куда-то в Европу или Штаты». Но почему я должна уезжать туда, где лучше? Почему не сделать свою страну лучше? Я считаю, что совместными усилиями мы можем что-то изменить. Однажды те старики, кто сейчас у власти, простите, умрут. И у власти будут такие люди, как мы. Я не говорю о том, что хочу власти — мне это вообще не интересно. Но я имею в виду, что потихоньку, не через 10 лет, а через 20 лет, 30, 40 лет, но будет лучше. Мышление народа меняется, и мы постепенно, медленно, но все же растем.

Обложка: orda.kz